Писатель Андрей Арьев о Довлатове: «У Сережи была не та натура, чтобы быть счастливым»

Журналист Иван Толстой назвал вас «стойким поклонником петербургского типа культуры». Что это за тип?

Я не очень люблю, когда меня как-то идентифицируют, все-таки человек принадлежит сам себе, а не является частью системы. Но отрицать существование петербургской культуры глупо. Она зародилась в XVIII веке и худо-бедно (скорее именно бедно) существует по сей день. Это культура гармонической точности. Это реализм, существующий на основе эстетических предпочтений: петербуржец ради красоты, эстетики может пренебречь нравственностью. Петербург — несколько инородное место в России, без которого, однако, Россия не может существовать. И носитель петербургской культуры — это как раз лишний человек, антигерой, похожий на героев Достоевского.

Какова культура Петербурга сейчас?

Такая же, как и во всем цивилизованном мире, — переживающая упадок. В этом никто не виноват: цивилизационный путь цикличен, он проходит периоды расцвета и упадка. Сейчас как раз период упадка. Мы живем в периоде упрощения, в периоде главенства всего массового. Но это просто жизнь! Жители Древнего Рима, когда он уже достаточно развился в бытовом и экономическом плане, с куда бóльшим удовольствием ходили на бои гладиаторов, а не читали Гая Валерия Катулла (один из главных поэтов Рима 60–50-х годов до н. э., эпохи Цезаря и Цицерона. — Прим. ред.). Сейчас то же самое. И это нормально.

Но вы как раз относитесь к тем, кто читает Катулла, и делаете все, чтобы катуллолюбов стало больше. С 1992 года вы вместе с писателем Яковом Гординым возглавляете журнал «Звезда». Есть кто-то из пула писателей «Звезды», на кого нам всем стоит обратить внимание?

Зарабатывать литературой сейчас почти невозможно. Молодые авторы издают первую книгу и все — писать вторую они не могут, потому что надо зарабатывать. К сожалению, в «Звезде» такое происходит часто: сверкнул и исчез. Хотя, конечно, таланты — те, чье творчество мне близко,— есть. Например, петербурженка Арина Обух (художница и писатель, автор романа «Муха имени Штиглица». — Прим. ред.). Иногда ее критикуют за слишком легкий стиль, но у нее зреют драматические сюжеты, и она обещает не сойти с того пути, по которому идет.

В конце 2020 года вышла ваша книга «Три города Сергея Довлатова» — о писателе, с которым вы были дружны. Чем Петербург был важен для Сергея Донатовича и чем он важен для Петербурга?

Это книга трех авторов, каждый из которых пишет о взгляде на Довлатова — из важного для Довлатова города. Писательница Елена Скульская пишет о взгляде на Сергея из Таллина, где он жил с 1972 по 1975 год. Литературовед и писатель Александр Генис рассматривает жизнь и творчество Довлатова из Нью-Йорка (писатель эмигрировал в США в 1978 году и жил там до самой смерти в 1990 году. — Прим. ред.). А я — из Петербурга, где Сережа провел молодость и последние годы перед отъездом. Он впитал Петербург (тогда Ленинград), и этот город сформировал его как писателя. Это образы несколько театральные (что ему очень нравилось), это способ мышления и поведения его лирического героя. А город отвечает ему памятью и любовью: фестиваль «День Д» — тому свидетельство.

Где Довлатов был счастлив, в Петербурге или в Нью-Йорке?

Нигде. У Сережи была не та натура, чтобы быть счастливым: это был человек мятущийся, рефлексирующий. В Ленинграде были все его друзья, но он буквально сходил с ума от того, что его здесь не печатали. Признавали талант, хвалили — но не печатали! В отличие, например, от его ровесников Андрея Битова или Александра Кушнера. А Сереже хотелось не просто публикаций, он хотел быть профессиональным признанным писателем и писать то, что он хочет. Поэтому, кстати, он скептически относился к самиздату, но посылал рукописи абсолютно во все редакции. Он даже говорил мне, что готов на 2–3 года сесть в тюрьму, чтобы после выхода его начали публиковать. Ужасов тюрьмы не боялся, так как знал ее порядки (Сергей Довлатов 3 года проходил срочную военную службу в охране исправительных колоний. Этот период отражен в повести «Зона: записки надзирателя». — Прим. ред.). Я сказал ему, что не очень понимаю, как отсидка гарантирует ему публикации, и он, к счастью, со мной согласился. А в США тексты Довлатова публиковали в самóм «Нью-Йоркере» (культовый интеллектуальный еженедельник. — Прим. ред.), на него не давила цензура, его хвалил сам Курт Воннегут, да и вообще Нью-Йорк он любил. Но Сережа писал по-русски, и его знала только довольно ограниченная группа эмигрантов. Именно что ограниченная — большинство жителей русскоязычных кварталов Нью-Йорка не читают вообще. А он хотел широкого признания. Когда я был у него в гостях в 1989 году, он говорил, что хочет приехать в Россию (приехать — не вернуться) именно как писатель. И отмечал, что русские эмигранты для американцев — это в первую очередь экзотические существа, сбежавшие от коммунистов, и только потом писатели и артисты. Это не касалось только Бродского и Барышникова.

То есть, если обобщить, Довлатов хотел успеха?

Нет! Успешность, сытость он ненавидел, он считал это оскорблением души. Он хотел творческой реализации и признания этой реализации. К блесткам и внешнему успеху это не имеет отношения.

Каждый год в Петербурге по инициативе историка Льва Лурье проходит фестиваль «День Д», посвященный Довлатову. Как к этому относитесь?

Однозначно положительно. В его организации не участвуют госструктуры, он не спущен сверху. Это низовая инициатива тех, кто любит Сережу, которого очень любил и люблю я. Как я могу к нему относиться плохо?

Текст: Игорь Топорков

Фото: Алексей Костромин