Накануне 8 сентября — дня начала блокады Ленинграда — Ассоциация выпускников СПбГУ провела дискуссию петербуржцев разных поколений и профессий, чтобы поговорить о памяти тех дней. Как она сохраняется в их семьях, как можно и нужно говорить о тяжелых событиях с новым поколением, что сейчас помогает нам не забывать блокаду спустя почти 80 лет. Участие приняли краевед и основатель «Комитета 8 сентября» Лев Лурье, организатор «Дня памяти жертв блокады» Анастасия Принцева, доктор биологических наук, академик РАН Сергей Инге-Вечтомов, солист СБПЧ Кирилл Иванов, журналист Александр Малич, исследовательница поэзии Полина Барскова, историк, профессор кафедры мировой экономики СПбГУ и Европейского Университета в Санкт-Петербурге Никита Ломагин. «Собака.ru» записала самые важные цитаты.
Что такое «Комитет 8 сентября»?
Анастасия Принцева: «Не все помнят, что блокада началась 8 сентября — знают только о датах 22 января и 22 июня, поэтому мы с Львом Яковлевичем Лурье решили начать работу по информированию людей, рассказывать, почему мы все должны помнить этот день и скорбеть. Мы долго думали, что сделать, чтобы мероприятие было общегражданским, без пафоса и громких фраз. Решили озвучивать имена усопших, их мы знаем около 50 тысяч с датами и адресами. На нашем сайте есть книга памяти, которая до сих пор корректируется и дополняется, до сих пор не все имена известны. Это огромный пласт скорби, который не отрефлексирован — потребуется еще много лет, чтобы мы могли сжиться с этой трагедией, чтобы она продолжала быть частью нас и чему-то учила.
8 сентября на 82 площадках от Эрмитажа и Русского музея до районных библиотек читали списки погибших. В этом году, несмотря на пандемию, выделили больше мест, чем в прошлые года, раньше их было на два десятка меньше, за два года прочитано 37 974 имени.
Также мы собираем истории блокадников — их присылают сами горожане, которым хочется рассказать о своей семье. Также мы публикуем информацию о разных инициативах, связанных с блокадой, у нас есть инструкция по архивному поиску, чтобы люди могли сами искать информацию о близких».
О культуре памяти
Лев Лурье: «Культура поминания покойных, особенно невинных жертв, разработана плохо. Пренебрежительное отношение к кладбищу в советское время отразилось на общей истории блокады. Она рассматривалась как как подвиг ленинградцев, которые, как и все советские люди, были преданы власти и коммунистической партии, поэтому жертвовали своей жизнью ради победы. Но, как мы понимаем, маленькие дети и старики, не состоявшие ни в каких политических организациях, не были участниками борьбы в том же смысле, что и солдаты красной армии.
То, что мы не вспоминаем покойных, оказало серьезное влияние на психологию и историю города. Огромное горе, которое выражается в холодном мраморе Пискаревского мемориального кладбища, и в котором нет того, о чем писала Ольга Берггольц, что запечатлено на надгробье «Никто не забыт, ничто не забыто». Эти люди были забыты, потому что умирали и те, кто был с ними связан, и память о них восстанавливалась только в наше время, когда в преддверии очередного юбилея победы начали составлять книгу падших, таким образом у нас появился этот список.
Эта пустота должна быть заполнена, попытки создания нового музея блокады провалились, у нас нет института, который бы изучал блокаду, нет центра, который бы объединял людей, исследующих ее. Городские власти демонстрируют на этот счет удивительное равнодушие — даже немецкое правительство выделило деньги на блокадный мемориал. В этой истории со списками есть что-то в хорошем смысле ритуальное, ты себя чувствуешь лучше после того, как прочитал имена этих несчастных детей, стариков и домохозяек. Мы понимаем, что 125 блокадных грамм — это смертный приговор, выжить в таких условиях можно было только случайно».
О лозунге «можем повторить»
Сергей Инге-Вечтомов: «Для моего поколения война и блокада были главными событиями жизни, они ее окрасили, повлияли на все ее события. В последнее время меня все больше удивляет обесценивание понятия «война», легкомысленное отношение к ней. Достаточно вспомнить лозунг «можем повторить». Что ты можешь повторить, если не пережил эти дни? Не дай бог, чтобы все это пришлось повторять. Мне кажется, что важно налаживать понимание между поколениями. «Можем повторить» — это святотатство, которое нельзя произносить и писать. А память и взаимопонимание между младшими и старшими — это то, что нам действительно нужно».
О вопросах, оставшихся без ответов
Никита Ломагин: «Первый вопрос связан с тем, почему 8 сентября в городе по официальным данным было 2,5 млн гражданских лиц, как была организована эвакуация? Мы знаем об обязательной эвакуации финского и немецкого населения, об эвакуации промышленных предприятий, но то, что касается гражданского населения, остается неизвестно.
Второй вопрос – проблема, связанная с обеспечением продовольственной безопасности. У нас сейчас достаточно документов, которые показывают, что город не был готов к осаде, склады находились на западе. Поскольку бить врага собирались на чужой территории, ни продовольствия, ни достаточного количества энергоресурсов заготовлено не было.
Далее чрезвычайно важная тема – как работала «Дорога жизни» и почему было принято решение повысить норму продовольствия 25 декабря 1941 года. Это привело к большим проблемам. Граждане поверили, что наступает облегчение и дальше будет лучше. Однако тут была ловушка: органы власти определяли объем выделяемого городу продовольствия, отталкиваясь от того, сколько может перевезти транспорт Ленинграда. Жданов и фронт хотели получать больше, поэтому утверждали, что могут перевозить много. Транспортная инфраструктура не справлялась, но Ленинград фактически заявил Москве, что мы можем обойтись поставками только по льду — Сталин с готовностью воспринял эту идею. Надо понимать, что до конца декабря с Ленинградом поддерживался воздушный мост, с помощью которого в город попадало порядка 80 тонн еды. Из-за непродуманных заявлений ленинградского руководства авиационное сообщение было отменено. А на «Дороге жизни» грузы принимали не по весу, а по количеству мешков — представляете, какое это было искушение для водителей.
Была масса проблем, которые необходимо изучать с точки зрения советской политэкономии. Мы не можем воспринимать историю блокады линейно, как поступательное преодоление трудностей. К сожалению, трудности повторялись, было и много героического, но и много ошибок. И мы должны отвечать на эти вопросы, чтобы понять, почему миллионное гражданское население в городе погибло».
Зачем говорить о блокаде?
Кирилл Иванов: «Моя бабушка прошла через блокаду — я спрашивал у нее, как она воспринимает 9 мая. И для нее это был не столько праздник, сколько повод вспомнить о той трагедии. Этот день не годится для того, чтобы скакать и плясать от радости, это не новый год. Она не очень любила говорить о блокаде, для нее эти воспоминания были болезненными. Но в какой-то момент я стал регулярно задавать ей вопросы об этом, мне было интересно, я стал записывать ее истории. Мне кажется, ценность публикации дневников в том, что читающий может развивать в себе историческую эмпатию, может ставить себя на место пережившего блокаду. И тогда ему ни за что на свете не придет в голову идея сказать «Можем повторить». Эти люди совершили героический поступок, но он полон ужаса, страха, отсутствия выбора. Бабушка рассказывала, что тогда взрослые постоянно обсуждали, как так вышло, что город оказался настолько не готов к блокаде, почему они оказались в таком бедственном положении — это был разговор, к которому они всегда возвращались».
Полина Барскова: «День памяти 8 сентября — это наша возможность прервать тишину, поговорить о том, что случилось с нашими близкими. Все это на протяжении десятилетий если и рассказывалось, то шепотом. Наша задача — озвучить имена, события, воспоминания. Это уже огромное дело. В этом году ко мне обратились с просьбой создать курс о культуре блокадного Ленинграда. Я 15 лет занимаюсь этой темой, но все равно испытываю смешанные чувства. С одной стороны, мы говорим о гуманитарной катастрофе, о том, как дети, старики и женщины отчаянно пытались выжить. Какая уж тут культура? Однако же культура и возвышенное было — в этом парадокс человеческой природы».
Как говорить о блокаде с новым поколением?
Александр Малич: «Моя бабушка всю блокаду провела в осажденном городе, ей было 16 лет, когда началась война. Конечно, память о блокаде была в моей семье, какие-то вещи я впитал с детского сада. Бабушка рассказывала, что после бомбежки Бадаевских складов они собирали землю — был пожар, и реки сахара текли и впитывались в землю. Ее истории были яркими, но немногословными, и мне всегда казалось, что это будто происходило не с ней, не с тем человеком, который сидит со мной за одним столом. К сожалению, я не успел поумнеть и задать ей все вопросы — она умерла в начале 2000-х, мне, первокурснику, тогда было не до этого. Сейчас я столкнулся проблемой — не знаю, как об этом рассказывать своей десятилетней дочери, я все время это делаю, но мы с ней очень разные, она совершенно в другом мире родилась, в другой вселенной. Она слушает, но как сделать так, чтобы это было больше, чем просто слова? И волнуют меня мои сверстники, которые утверждают, что их детям об этом знать не нужно, их лучше оградить от этого — якобы не ломать психику. Таких, к сожалению, немало, в том числе в Петербурге. Но наша ответственность — передавать память о блокаде дальше, я чувствую за это ответственность».
Анастасия Принцева: «Самый важный вопрос — как нам подобрать слова для поколения детей, которое не похоже не нас, которое привыкло жить комфортно и боится боли. Как их выводить из этой зоны комфорта, каким языком говорить об этом с ними — вот над чем нам нужно думать».
Записала Анна Остроухова
Комментарии (0)