Как Михаил Мельниченко создал проект «Прожито», где обычные люди наравне с исследователями изучают блокадные дневники. Это первый подобный кейс в России!

Чтение чужих дневников — разве это не вторжение в личную жизнь?

Это вторжение в личную жизнь — и ему можно поставить определенные рамки. Да, мы работаем с очень чувствительными данными, и нужна деликатность. Первое, что мы объясняем родственникам, — они сохраняют полный контроль над текстом. Если им кажется неправильным что-то публиковать, мы готовы делать изъятия с пометкой, чтобы читатель понимал: дневник опубликован не полностью и здесь есть сюжетные линии, которыми наследники решили не делиться.

С родственниками есть еще один деликатный момент. Часто, когда с дневниками работают дети или внуки, у них есть сложившийся образ автора. Им нужно объяснять, что дневник — терапевтический инструмент, куда человек мог сливать раздражение. Раздраженный тон, которым пишет о тебе родной человек, мог быть следствием сиюминутного состояния. Дневник — место, где человек может прокричаться, чтобы спокойным двигаться дальше.

А есть люди, которые предлагают свои собственные дневники к публикации?

Да, есть. Без таких людей у нас бы не было, например, 1990-х годов совсем.

Что ими движет? Душевный эксгибиционизм?

Ну я не думаю, что это эксгибиционизм. Вот ты всю жизнь пишешь о себе книгу, и тебе нужен читатель. Ты себя вписываешь в ландшафт, ты участник событий, у тебя есть мнение, ты любил кого-то, тебя любили. Хотеть после смерти существовать в памяти людей и оставить после себя текст — это естественно.

«Прожито» — что это, кроме как архив и попытка систематизировать дневники?

«Прожито» — это научный центр в Европейском университете, у нас несколько направлений работы. С одной стороны, мы собираем цифровую коллекцию документов из семейных архивов (дневников, воспоминаний, переписки, фотографий), у которых не так много шансов добраться до исследователей и до читателей. А с другой стороны, хотим понять, по каким законам эти документы создаются и что имеют в виду их авторы, когда документируют свою жизнь.

Какие задачи у «Прожито»?

Мы работаем для профессиональной ­аудитории и позиционируем себя как научный проект, но по счастливому стечению обстоятельств наша непрофессиональная аудитория гораздо шире. Люди воспринимают нас как проект мемориальный и даже развлекательный. Мы знакомим со свидетельствами истории, не прошедшими обработку цензурой. Мы говорим с обществом голосами наших авторов — даем трибуну людям, которые и не знали, что у них будет такого размера аудитория. Мы публикуем документы, не разделяя их на хорошие или плохие.

Вы изучаете феномен блокадного дневника?

Да, это основной наш проект. Мы занимаемся поиском блокадных текстов и пытаемся понять, чем текст блокадника отличается от дневника мирного времени — и что мы можем по нему сказать о стратегиях выживания в осажденном городе. Мои коллеги Анастасия и Алексей Павловские сейчас работают над вторым томом нашей книжной серии, ­посвященной ­блокаде, — первый том вышел в 2021-м под названием «Я знаю, что так писать нельзя: Феномен блокадного дневника».

Что вошло в первый том?

В нем мы рассказываем о том, каким вообще может быть блокадный дневник, поэтому подобрали тексты очень разных авторов: учителя, школьника, сотрудника горкома, могильщика, товароведа. По собственным научным интересам мне любопытен дневник Александра Бардовского — педагога, интеллигента, много размышлявшего о собственном еврействе. Дневник его уже давно известен исследователям как энциклопедия блокадных слухов, которые он записывал почти каждый день. Значительная часть текста посвящена отношениям с любимой женой — именно она после его смерти сохранила рукопись и позже передала в Ленинградское отделение Института истории ВКП(б).

Запись Александра Бардовского ­­­от 22 октября 1941 года:
«Ночь, опять тихо — без тревог, — дом в коридорчике. Голод Аля особенно плохо переносит. И все почти время — упреки за прошлое: зачем не делал запасов, зачем покупал книги, все 21 год знакомства она ничего не имела… А сейчас говорила, чтобы я просил об увеличении электрического лимита, хотя наш лимит по сравнению с другими очень хороший. Ссора. Утром проснулась — и говорит, что не то сон, а не то грезы… Она принимает яд — люминал — и заботится о том, чтобы ее мясо посолили и сделали запас из него, чтобы мне потом есть… Ночью, собственно, тихо не было, а было дано около 10 выстрелов — разрыв был слышен очень близко».

Дневник школьника Володи Томилина произвел на нас такое впечатление, что мы приняли решение воспроизвести его факсимильно. Это блокнот, в котором совсем немного текстов и несколько рисунков, но его визуальная выразительность сопоставима с дневником Тани Савичевой.

Чем отличается блокадный дневник от дневника, написанного в другой, даже экстренной, ситуации?

Мы существуем семь лет и все это время занимались поисками личных дневников самых разных людей. Дневники ведутся в России более или менее активно с середины XVIII века. Мы уже нашли около 9 000 авторов. Из них 540 человек жили в блокадном Ленинграде. Даже чисто статистически это невероятно много. Никогда в истории России так много людей за очень короткий срок в очень обозримой локации не вели такое огромное количество дневников. Естественно, нашли еще далеко не всё. И этот массив блокадных дневников отличается от всего массива русских дневников, хотя бы потому что он удивительно сбалансирован. В блокадном Ленинграде дневники вели все: подростки, взрослые, пожилые люди, мужчины, женщины, люди самых разных профессий — нет ни гендерного, ни возрастного дисбаланса. Дневник стал мощнейшим терапевтическим инструментом, с помощью которого люди справлялись с переживаниями.

Зачем изучать блокадные дневники?
Блокадный днев­ник — текст про страдание, которое приносит война. Знакомство с войной не через обкатанные государственные нарративы, а через тексты, написанные ленинградцами, находящимися в осажденном городе, — сильный опыт. Это очень антивоенные тексты — честно работать с блокадным нарративом и хотеть «повторить» нельзя.

Зачем люди вели дневник в блокаду?

Есть три основных мотива вести дневник. Во-первых, я как автор хочу, чтобы люди, до которых доберется моя тетрадка, или даже я сам потом вспомнил, что со мной происходило. Второе — это способ себя дисциплинировать и не расклеиться. Есть некий адресат, который стоит за дневником, и ты в дневнике рапортуешь ему и себе, что сохраняешь человеческое лицо, стараешься справиться с проживаемым. И третье, меньше проявленное, когда дневник — это способ отстраниться от переживаний и справиться с тяжестью ситуации. Ты по отношению к себе становишься в исследовательскую позицию и описываешь свою жизнь со стороны. У тебя появляется доверенный собеседник, и это дает терапевтический эффект.

В какой момент дневник становится личной историей его исследователя?
Расскажу о своем опыте. Я работал с рукописью дневника этнографа, фольклориста Николая Мендельсона, он вел его в 1920-х – 1930-х годах. Через несколько месяцев работы у меня возник внутренний диалог с автором, он стал для меня реальным человеком, условно членом семьи, которого долго наблюдаешь, поэтому примерно понимаешь, как бы он реагировал на то, на это. И за год работы я приблизился к концу рукописи — мой герой состарился и начал умирать. У него изменился почерк, потому что уже плохо работали руки, начались проблемы со здоровьем. У меня было полное ощущение, что умирает мой близкий. Я думал: «Хороший человек, но устал уже от жизни». И какое-то количество времени я с этим жил и наблюдал угасание человека, с которым мы даже вроде как дружили.

А вы ведете дневник?

Да, веду. И у меня была рефлексия на эту тему. Я публикую дневники — имею ли я право сам вести дневник? Сейчас понимаю, что для меня это задает ритм жизни. Мне кажется, самое важное, что я записываю, — это шутки коллег. Я работаю в коллективе, в котором у всех блестящее и своеобразное чувство юмора.

Дневник популярен как жанр сегодня?
Если посмотреть временную шкалу, по которой распределяются записи, то на ней четко видны взлеты популярности дневников. Такие пики были в Первую мировую войну и во время революции. Потом — плато. И невероятный пик Второй мировой войны. Я уверен, что на современной части графика будут хорошо видны ковид и все ­последующие события. Думаю, сейчас огромное количество людей пытается поддерживать себя через ведение дневников.

Какая у вас ­команда?
У нас огромная по гуманитарным меркам команда — почти десять человек. Основная работа, которая у нас происходит с текстами, делается силами волонтеров: любой человек, у которого есть пара свободных часов в неделю и компьютер, может вместе с нами расшифровывать рукописи. ­Последние годы у нас был некоторый спад волонтерской активности, но с февраля к нам опять каждый день приходят помощники. Многие люди успокаиваются, работая с текстами, занимаясь механической работой, читая чужие дневники и видя, что происходило в чужих жизнях.

Сколько дневников уже обработано?

У нас на сайт загружено примерно 2600 дневников. Дневники состоят из по­дневных записей, их за три века набралось заметно больше 600 тысяч. В нашей архивной базе есть какое-то количество терабайтов отсканированных рукописей, и сейчас несколько человек занимаются архивным описанием этих документов. Описано около трех тысяч единиц, это примерно четверть из того, что отсканировано. Продвигаемся медленно, зато верно.

Вы проводите лаборатории по работе с дневниками для непрофессионалов. Зачем?

Лаборатории «Прожито» сначала были попытками вовлечь неравнодушных людей. А сейчас понятно, что лаборатория как формат расшифровки рукописных текстов закончилась, надо переходить на новый этап, мы должны делать аналитические лаборатории, чтобы научить нашу аудиторию читать дневниковые тексты и понимать, что в них интересного, насколько им можно верить и что исследователи разных профилей могут здесь узнать.

Раньше массив блокадных дневников нужно было расшифровать и едино­образно оформить, а сейчас мы хотим разобраться с тем, что эти дневники могут сказать о стратегиях выживания в блокадном Ленинграде. Хотим собрать сообщество волонтеров, причем очно в Петербурге. Каждый волонтер получит текст блокадного дневника на месяц работы и по итогу заполнит большой формуляр: социальное положение автора, возраст, количество членов семьи, домашний адрес, адрес работы. После того как мы соберем три сотни таких анкет, мы сможем уже делать исследовательские выводы. Надеюсь, запустим работу такой лаборатории уже осенью.

Текст: Юлия Суслова
Фото: Лина Либо
Стиль: Дарья Пашина